Боль и память


25, 26 и 27 января в Областной научной библиотеке шли мероприятия, посвященные страшному противостоянию самой мучительной смерти - смерти от голода. "Великий подвиг города на Неве" - вечер исторической памяти и славы для студентов колледжей нашего города (кулинарного, профессионально педагогического и финансового).
Ведущая встреч – главный библиотекарь Центра массовой работы отдела культурных проектов и коммуникаций Ирина Владимировна БеляковаВ мероприятии приняла участие председатель Саратовского отделения Российского союза писателей Юлия Клюева.

Ю.К.: "Мне выпала честь - а это действительно так - прочитать рассказ-воспоминание не просто автора, но человека, который ребенком пережил эту блокаду. Владимир Райберг прислал нам этот рассказ на конкурс "Огни золотые-2020" и занял второе место.
Получить диплом он не смог, потому что скончался летом этого года. А вот память осталась. А ещё было важно показать ребятам, как никакие беды не могут сломить человека. Потому что этот ребенок (Владимир Райберг) преодолел войну, боль и время и стал известным архитектором, писателем. Нам есть на кого смотреть и равняться."

Этот короткий, но по-детски простой и мучительно честный рассказ вы сможете прочитать ниже. Так же как и стихотворение нашего поэта Дмитрия Зотова "Если б Бог задумался об аде", которое было прочитано в завершение мероприятия.


📖Читаем:
Владимир Райберг (псевдоним Владимир Рай)

"Ступенька, ещё одна и ещё одна"

Ксерокопированы списки,
В музее тихо и светло,
И мне б лежать под обелиском,
Когда бы не твоё тепло.

Внезапно пробившиеся строки стихотворения, словно тоненькие корешки, потянули из небытия воспоминания давних событий. Я вернулся в те далёкие дни, когда блокада Ленинграда в моём воображении существовала только для меня. Она была моим личным врагом, обидчиком, преследователем. Она покушалась на меня днём и ночью бомбардировками, голодом, морозом, вспарывала детский слух истошной воздушной тревогой. Но этого было мало. Она обратилась в моём воображении в чёрного, длинноногого, уходящего в небеса, костлявого зверя с хищно изогнутым по-кошачьи туловищем. На тонкой шее вращалась плоская голова, похожая на гигантскую хоккейную шайбу. И моя мифология была страшней реальности. Четыре голенастых ноги всё время маячили за окном, уходя куда-то ввысь, откуда обрушивался грохот. Это чудовище повелевало небом. Иногда в верхнем углу окна появлялась эта страшная голова. Вылавливала меня пронзающим взглядом и медленно-медленно раскачивалась, наслаждаясь беззащитной жертвой. Я покорно замирал. Не скрываю, возможно, этот детский страх ещё таится во мне. Возвращается беспричинно. Я прятался под этим же окном, сжавшись в комок, чтобы не видеть чудище. Раз я его не вижу, то, значит, не попадаюсь ему на глаза. Вероятно, были часы забытья, провала, когда подсознание, родившее чёрного, нелепого зверя, уставало, изнемогало и дарило в целях самосохранения тяжёлый сон.
Мама согревала меня своим теплом, и мы жили между восьмушкой хлеба и воем воздушной тревоги.
Наверное, у каждого ребёнка есть свой незримый кокон. Сквозь его невидимую оболочку нежные, беспомощные и одновременно любопытные улиточные рожки пробуют мир на вкус, запах и цвет, на тепло и холод, на нежность и коварство. Сквозь него проходит мольба о помощи и ожидание ответной ласки и тепла. Они не всеобщие, а только мои, моя, моё. Они проникают сквозь сеточку ресниц, звон посуды, шуршание пальто вслед за скрипом входной двери – вошёл кто-то близкий.
А мама поддерживала во мне жизнь, её тепло не уходило в промёрзшие стены и заледеневший потолок, не просачивалось сквозь стёкла. Двум, тесно прижавшимся друг к другу, было теплее. И только намного позже я осознал, что рядом с мамой меркнут все сказки о живой и мёртвой воде, все мифы о феях, о воскресающих, заспавшихся царствах.

Под затемнением блокадным
Ты всё идёшь ко мне.
Идёшь
неосвещённым Летним садом,
К снегам полночным тихо льнёшь.
Плечисто высится Исакий,
Пронзая брюхо облаков,
В мумифицированном мраке
Не спит лишь маятник Фуко.

Мы лежали неподвижно. Предчувствия смерти не было. Она распоряжалась нами, высасывая тепло. Но сквозь блокаду прорвался отец, воевавший на Волховском фронте, и своим офицерским пайком вернул нас к жизни…
Ксерокопированы списки…
Я их видел. Это несколько листочков под музейным стеклом с перечнем фамилий и имён, указанием даты и района, из которого прибыл траурный обоз на Пискарёвское кладбище. К его приходу бульдозер выгрызал в мёрзлом грунте котлован братской могилы. Мне чудился этот хруст. Виделась комковатая мёрзлая земля, превращающаяся в движущийся вал перед стальным ножом бульдозера.
Но моя память трёхлетнего ребёнка чётко сохранила три высокие ступеньки. Чёрно-белая графика. Я не помню оттенков, только свет и мрак. Полутёмный подвал. Силуэты ссутулившихся людей, вырванных из мрака тусклым светом лампочки, висевшей под потолком… И молчание, молчание, молчание. Отбой воздушной тревоги. По трём ступенькам я поднимаюсь наверх. Я их считал по-своему: одна, ещё одна и ещё одна. Они были высокими, крутыми. Ножки я не поднимал перед собой, а, поджав, заносил сбоку. Мама помогала мне, подтягивая за ручку. Но я совершенно не помню, чтобы спускался по лестнице сам. Смотрю сейчас на них, они до смешного низенькие. Одним широким шагом их можно одолеть. Сразу все! И тут меня осеняет. До чего же всё просто: по тревоге хватают самое ценное и бегут без оглядки в безопасное место. Ты несла меня, мама, на руках. Иначе быть не могло. А после отбоя спешить было некуда – в квартире тепла не прибавилось. Да и восьмушка хлеба не давала припёка. И я мог самостоятельно преодолеть три ступеньки. Единственное, что я помню из довоенного – это такой же день. А сейчас мы с братом всё стоим перед тремя ступеньками. Я попросил привести меня к этому дому…
Из солнца вылеплена улица. Весь мир. Это Май. Между тем Маем и нынешним – разрыв в десятки лет. А пока мы что-то долго стоим у трёх ступенек.
(печатается в сокращении)

* * * (Дмитрий Зотов)
Если б Бог задумался об аде,
Он бы не спросил у сатаны.
Просто выбрал место в Ленинграде
Посреди одной большой войны.

Там, где горло стягивал гарротой
Голод тем, кто силы исчерпал.
Там, где косари нашли работу,
Пряча в капюшоны черепа.

Где страшней отчётов инквизиций
Дневника страницы под стеклом.
В нём закрыты скорбной маской лица
Всех родных. И ужас входит в дом.

Некому воскликнуть: «Боже, ратуй!
Меч в руке карающий, сожми».
Холод застывал в глазницах статуй –
Тех, кто были только что людьми...

Тем, кто выжил, многого не надо:
Сухарей и спичек про запас.
Да ещё сознания, что ада
Можно не бояться в смертный час.


Еще одно произведение нашего автора - Ульяны Опалевой (псевдоним Карина Лек) удивительно созвучное рассказу Владимира Семёновича.

Сны репродуктора (Карина Лек (Ульяна Опалева)

Не хочу говорить с людьми
словами жёсткими,
холодными, колкими,
словами-гвоздями,
словами-иголками,
а хочу говорить
словами мягкими,
сочными, пышными
сдобными сочнями,
спелыми вишнями.
Хочу восхищать
мелодикой песенной,
а не стучать, как шаги,
по лест-
ни-
це.
И пусть завывать мне
гиеной, скрежища,
чтоб зазывать
в бомбо-
убе-
жи-
ща,
лишь бы пришлось
салютовать
трубами медными
и прокричать,
радость победную!



Общественная деятельность

Контакты

410048, г. Саратов
ул. Тульская, 17
rsp-asouz@mail.ru
© 2018 Все права защищены.

Please publish modules in offcanvas position.